хочешь нас угробить?
Наступило молчание.
Боцман и Шкатов в упор смотрели на Чикваидзе. Тот не выдержал и снова закричал срывающимся голосом:
— Скажете, я не прав, да? Почему трое должны погибнуть из-за одного? Разве это справедливо?
— Вот в чем, оказывается, дело, — медленно проговорил боцман. — А он нам ноги свои побитые показывал, плакался на голод и холод. — Боцман помолчал, сдерживая нараставшее в груди негодование, затем продолжал: — Как же у тебя язык повернулся сказать такое про своего брата-моряка? Ведь это же наш капитан…
Но Чикваидзе скривился в усмешке:
— Подыхают все одинаково: и капитаны, и кочегары, и нечего из себя героев строить. Все мы одинаковые перед смертью.
— Врешь, шкура! — взорвался боцман. — Я и помирать буду как моряк! Как советский моряк, понял, ты? Я моряк, и Степан моряк, а ты… ты…
— Ну, кто же я?
Но боцман вдруг устало махнул рукой.
— Тебе этого все равно не понять.
— Не понять? А то, что мы завтра концы отдадим, это я понимаю, по-твоему, или нет?
— Это-то ты хорошо усвоил, потому и трясет тебя так страх.
— Причем тут страх? Почему из-за одного обреченного трое должны погибать? Где тут логика, я спрашиваю тебя?
Молчавший все время Степан тяжело поднялся и, держа в руках увесистый обломок, мрачно произнес:
— Слушай, ты, «логика»… Брось душу травить… Капитана мы не оставим, заруби это себе на носу. А тебя никто не держит, уходи… Ты смотри мне в глаза, в глаза смотри! Можешь уходить, шкурная твоя душа!
— И пойду! — злобно огрызнулся Чикваидзе.
— Ну и иди! Иди! — взревел Шкатов. — Скорее уходи, гад, и подыхай как пес, в одиночку!
— Ах, так? — Чикваидзе вскочил и дико сверкнул глазами. — Ну и оставайтесь тут со своим благородством, и посмотрим, кто вперед подохнет!
Прихрамывая, он двинулся в ту сторону, где бледнели на небе сполохи маяка. Фигура его мелькнула несколько раз за холмами и вскоре скрылась совсем.
Степан яростно швырнул обломок на землю, плюнул и сел на промерзший валун.
Боцман подтащил капитана и сел рядом.
— Успокойся, Степан. — Голос боцмана вздрагивал. — Успокойся. Жидковат механик оказался, не выдержал.
Степан поднял искаженное гневом лицо и проговорил, задыхаясь:
— На фронте мы расстреливали таких!
Боцман осторожно обнял товарища и привлек к себе. Так сидели они, не говоря ни слова.
Медленно тянулось время. Бледный рассвет робко рассеивал ночную тьму. Боцман поднял голову, взглянул на капитана и тронул за плечо Шкатова.
— Пора, Степан. Идти надо.
Они оторвали рукава от стеганых фуфаек и с трудом натянули их на обмороженные ноги.
И снова захрустел под ногами снег. Повсюду подстерегали занесенные снегом ухабы и ямы, огромные валуны часто заставляли сворачивать с прямого пути и делать лишние шаги в обход. Силы моряков заметно убывали. Приходилось чаще останавливаться, чтобы передохнуть. И каждый раз все труднее становилось заставлять себя снова идти вперед.
Между тем капитану становилось все хуже. В полдень он вдруг протяжно застонал, приоткрыл глаза, посмотрел осмысленно на боцмана и, задыхаясь, чуть слышно сказал:
— Иван… передай Марине моей… передай… — Голова капитана начала клониться к груди, и он опять замолчал. Потом очнулся, тревожно пошарил рукой по лицу боцмана и, напряженно глядя куда-то в небо, четко и раздельно проговорил:
— Я сделал все, что мог… все, слышишь?..
— Слышу, Захар. Все передам, как ты сказал, — серьезно ответил боцман, но капитан уже снова впал в забытье.
К вечеру он скончался.
Моряки молча перенесли капитана на высокий пригорок и так же молча, старательно закладывали его тело камнями, пока на пригорке не вырос высокий холмик. Потом они долго сидели у могилы капитана.
Наступила ночь, и в темноте ярко вспыхивали на горизонте далекие огни маяка. На ясном небе торопливо мерцали большие звезды и красно-зеленые сполохи северного сияния легкими, сказочными шторами переносились с одного края горизонта на другой. Луна бледным светом заливала холмистую поверхность полуострова. Черные тени от камней и валунов подчеркивали ослепительно серебристые полосы снега; щедро разбросанные повсюду глыбы гранита приобретали самые причудливые очертания, и казалось, что в этой безжизненной ледяной пустыне безмолвно застыли полчища неземных чудовищ. В гнетущей тишине чуть слышно шуршал по камням сдуваемый ветерком сухой снег.
Шкатов долго смотрел на игру красок в небе и протянул задумчиво:
— Как небо-то разыгралось! Каждая звезда с кулак!
— Да, редко такое увидишь, — отозвался боцман.
Они снова замолчали.
— А мороз прижмет нас к утру, — равнодушно проговорил Шкатов.
— Прижмет, — так же равнодушно ответил боцман. — Главное, не заснуть бы. Если я не буду подниматься или стану засыпать на ходу, ты бей меня, Степан, не жалея. Нам нельзя сдаваться, мы должны дойти до маяка.
— Ты тоже следи за мной.
— Ладно. Ну, пошли?
— Пошли.
Они поднялись.
— Прощай, Захар, — тихо оказал боцман, — не сумели сберечь тебя…
Поддерживая друг друга, моряки медленно двинулись в путь.
Давно уже скрылся из глаз высокий холмик, сложенный ими на могиле капитана, давно уже наступило утро, а они все шли и шли, не давая себе отдыха. И вдруг остановились. Прямо перед ними лежал на земле человек, головой в ту сторону, откуда они шли, уткнувшись лицом в снег и зябко поджав под себя руки. Моряки повернули закоченевшее тело.
— Он, — хрипло выдохнул боцман.
Они молча постояли над замерзшим механиком и снова побрели вперед.
Метрах в двухстах нашли полузасыпанную снегом шапку с «крабом». Шкатов поднял ее, отряхнул, потом оглянулся туда, где остался лежать Чикваидзе, и глухо сказал:
— Он возвращался…
— Понял все-таки, — дрогнувшим голосом проговорил боцман.
